Водевиль на тему денег
В известной книге Вайля и Гениса «Родная речь», в главе, посвященной пьесе Островского «Гроза», под названием «Мещанская трагедия», проведено остроумное сравнение между «Грозой» Островского и романом Флобера «Госпожа Бовари». В частности, проводя это сравнение, Вайль и Генис утверждают, что мир Флобера — прежде всего мир денег, а мир Островского развернут по ту сторону денежных отношений, и в этом-то все дело , в этом главное различие. Надо сказать, что реальная историческая перспектива, по-моему, здесь нарушена, если вообще не перевернута.
Исследователи как бы забывают о том, с чего Островский начал, и вот сегодня, в этой лекции мы попробуем обозначить два полюса, две точки эволюции Островского. С одной стороны будет та комедия Островского, которая принесла ему успех, которая положила начало его литературной репутации — сначала она называлась «Банкрот», а затем «Свои люди — сочтемся» (1849-1850 гг.), — а другой полюс, другая точка — это драма «Гроза» (1859 г.). Вот десятилетие Островского, первое десятилетие его карьеры, от комедии «Свои люди — сочтемся» до «Грозы». Мы сопоставляем две точки.
Так что мы видим? Главное в первой, знаменитой комедии Островского — это денежные отношения. С них Островский начинает и подробнейшим образом разворачивает эти отношения, так что Добролюбов, определяя тему раннего Островского в статье «Темное царство», которая как раз предшествовала «Грозе» (1859 г.), сказал, что у Островского описывается два рода отношений: отношения семейные и отношения по имуществу. Где же в таком случае здесь мир по ту сторону денежных отношений? Вот уж нет, дело обстоит совсем иначе. Вопрос в том, как Островский разворачивает тему денежных отношений, в каком направлении и как он, с одной стороны, подводит этой теме итог в «Грозе», а с другой стороны, ищет выход из этой темы. Вот об этом пойдет речь.
Действительно, в комедии Островского «Свои люди — сочтемся» речь идет о деньгах, деньгах и еще раз деньгах. Тут все меряется денежными отношениями или эквивалентными. Здесь постоянно об этом идет речь. Зачин Островского, можно сказать, легкий, водевильный. Вот Липочка, молодая купеческая дочь, в семье большого московского купца с говорящей фамилией, то есть, собственно, Большова, появляется в первой сцене, и говорит она о разных развлечениях, танцах, жеманится и выступает вполне водевильной героиней.
Давайте прочитаем, посмотрим, как это мог воспринимать тогдашний зритель: «Какое приятное занятие эти танцы! Ведь уж как хорошо! Что может быть восхитительнее? Приедешь в Собрание али к кому на свадьбу, сидишь, натурально — вся в цветах, разодета, как игрушка али картинка журнальная; вдруг подлетает кавалер: "Удостойте счастия, сударыня!" Ну, видишь: если человек с понятием али армейский какой — возьмешь да и прищуришься, отвечаешь: "Извольте, с удовольствием!" Ах! Очаровательно! Это просто уму непостижимо!
Больше всего не люблю я танцевать с студентами да с приказными. То ли дело отличаться с военными! Ах, прелесть! Восхищение! И усы, и эполеты, и мундир, а у иных даже шпоры с колокольчиками. Одно убийственно, что сабли нет! А для чего они ее отвязывают? Странно, ей-богу! Сами не понимают, как блеснуть очаровательнее! Ведь посмотрели бы на шпоры, как они звенят, особливо если улан али полковник какой разрисовывает — чудо! Любоваться мило-дорого! Ну, а прицепи-ка он еще саблю: просто ничего не увидишь любопытнее; одного грома лучше музыки наслушаешься. Уж какое же есть сравнение: военный или штатский? Военный — уж это сейчас видно: и ловкость, и все; а штатский что? Так, какой-то неодушевленный!»
В тон Липочке можно сказать: водевиль, всем водевиль. Но за каждым словом этого водевиля стоят денежные отношения. Собственно, на что собирается Липочка, сознательно или полусознательно, покупать этого самого жениха с эполетами и саблей? Приданым своим купеческим. И даст это приданое за ней Большов или нет — вот ее интерес. Каждое слово здесь пахнет денежными отношениями.
А вот еще более водевильное, совершенно в легком жанре продолжение сцены, диалог Липочки с ее матерью, простой, допотопной купчихой Аграфеной Кондратьевной: «Так, так, бесстыдница! Как будто сердце чувствовало, — говорит Аграфена Кондратьевна, — ни свет ни заря, не поемши хлеба Божьего, да уж и за пляску тотчас!
Липочка. Как, маменька, я и чай пила, и ватрушку скушала. Посмотрите-ка, хорошо? Раз, два, три… Раз… Два…
Аграфена Кондратьевна. Так что ж, что ты скушала? Нужно мне очень смотреть, как ты греховодничаешь!.. Говорю тебе, не вертись!..
Липочка. Что за грех такой! Нынче все этим развлекаются. — Раз… Два…
Аграфена Кондратьевна. Лучше об стол лбом стучи, да ногами не озорничай! Да что ж ты, с чего ж ты взяла не слушаться!
Липочка. Как не слушаться, кто вам сказал! Не мешайте, дайте кончить, как надобно! Раз… Два… Три…
Аграфена Кондратьевна. Долго ль же мне бегать за тобой на старости лет! Ух, замучила, варварка! Слышишь, перестань! Отцу пожалуюсь!
Липочка. Сейчас, сейчас, маменька! Последний кружок! Вас на то и Бог создал, чтоб жаловаться. Сами-то вы не очень для меня значительны! Раз, два…
Аграфена Кондратьевна. Как! Ты еще пляшешь, да еще ругаешься! Сию минуту брось! Тебе ж будет хуже: поймаю за юбку.
Липочка. Ну, рвите на здоровье! Вам же зашивать придется! Вот и будет! Фу… Фу… Как упаточилась, словно воз везла! Ух! Дайте, маменька, платочка пот обтереть».
Всю эту сцену Аграфена Кондратьевна бегает за своей дочерью, пытается ее поймать, то есть водевильность еще и нагнетается. И опять Аграфена Кондратьевна пытается установить подчиненные отношения между матерью и дочерью и не может, не получается у нее. Даже водевильные танцы — это отношения власти и подчинения, кто кого переломает, кто кого своей власти подчинит, мать дочь свою или дочь уломает мать. И за всем этим по-прежнему остаются денежные отношения и определение и перераспределение этих отношений, и этот прозрачный подтекст усиливается по ходу пьесы, потом и вовсе перестает быть подтекстом, потому что речь прямо идет о денежных делах.
Глава семейства, Большов — богатый купец, мы представляем, как идет торговля, но ему чего-то мало. Он хочет то ли большего, то ли он хочет как-то еще извернуться и власть свою показать, покоящуюся на деньгах. И вот в результате он придумывает аферу: объявить себя ложным банкротом и обмануть кредиторов, всучить им по 25 копеек за рубль и тем самым всех оставить в дураках, прибыль получить и, сказавшись аутсайдером, сказавшись проигравшим, разорившимся, напротив, ввести в убыток своих конкурентов и оказаться на самом верху. Вот такой купеческий фортель. Собственно, эта денежная операция, которую подсмотрел Большов у своих товарищей-купцов, конкурентов-купцов, и составляет сюжетное основание всей комедии.
Здесь ему нужно довериться, на кого-то имущество переписать. Он переписывает его на Подхалюзина, своего приказчика, считая его верным и преданным человеком, и Подхалюзин пользуется этим. Большов попадает в долговую тюрьму, Подхалюзин берет себе Липочку в жены. Та смиряется в полной мере с потерей военного, с несбывшейся мечтой, потому что Подхалюзин предлагает ей развлечения не хуже. Он, собственно, покупает ее интерес: будут и платья, будут и балы. И Липочка, раздумав, идет за Подхалюзина, на все согласна, а батюшку так же предает, как и приказчик. А Аграфена Кондратьевна все бегает, чаем поит, водочкой угощает, ахает и охает. Вот сюжетная основа комедии, которая держится на денежных отношениях.
Иррациональное упоение властью
Но дело не только и не столько в денежных отношениях, а в смещении этих отношений, в том, как они невероятно искажены, в том, как они перевернуты, по сути. Вот что мы видим. Большов затевает свою интригу не от худой жизни, не потому, что его теснят, не потому, что ему необходимо придумать какой-то прием в борьбе не на жизнь, а на смерть с конкурентами. Нет, его маневр с банкротством, эта идея приходит ему иррациональным образом. Мы вдруг понимаем, что отношения с деньгами в мире Островского нерациональные, что здесь все движимо не расчетом только одним и что сам расчет здесь как-то опрокинут и перевернут.
Чем же руководствуется Большов? Он руководствуется соображениями власти, соображениями верха и низа. Он хочет быть вверху, он хочет властвовать, он хочет доказывать свою власть, он хочет переиграть, перехитрить, он хочет взять непременно верх. Это желание в нем не рациональное, а паталогическое. Это болезненное стремление всегда доказывать свою власть и всегда доказывать свое иерархическое первенство. Ему мало того, что он имеет, и он не хочет добиваться большего обычным, цивилизованным манером. Он должен сразу все перевернуть, схватить все, по возможности, стремительно взять ситуацию в свои руки. Он бесится от желания власти и первенства.
Вот такое бешенство в постоянном стремлении к власти, упоение власти, постоянное стремление доказывать ее — для этого Островский придумал свое словечко, вернее, не придумал, а ввел его в литературный язык. Это словечко «самодур». Впервые сам Островский употребил его в комедии «В чужом пиру похмелье», которая была поставлена в 1853 году, и это словечко пошло в оборот, вошло в русский литературный язык и теперь привычно употребляется. Это иррациональное упоение властью и составляет ядро, главное значение этого слова «самодурство».
Вот эти самодурные отношения с деньгами — вот что характерно для купца Большова. Что касается тех, кто находится под ним, в подчинении, — Липочка, которая терпит самодурные припадки отца и которая всегда знает, что он может какую-то шутку выкинуть по своему произволу, Подхалюзин, который также привык к припадкам самодурства Большова, — они ждут своего часа, чтобы выйти из-под власти самодура и, по возможности, самим эту власть схватить.
И как разворачивается линия Подхалюзина? Все начинается с отчаяния. Большов только что изложил Подхалюзину свой план. Подхалюзин в ужасе, потому что, если фирма Большова скажется несостоятельными должниками, куда же он-то сам денется, чем он-то будет заниматься. По миру же пойдет, и не будет ему ни обычного прибытка, ни с воровства своего он денег иметь не будет. И именно отчаяние вынуждает его насторожиться, действовать решительнее, а Большов дает ему такую возможность. Он только пальчиком его поманил, только дал ему малый кусок, и тут срабатывает вот эта прогрессия денег и власти: только да...
